отсюда
читать дальшеВо время дискуссии о «Сердце Пармы» задавался вопрос: а что собственно, я могу предложить взамен как образец вменяемой исторической прозы.
А ничего не могу. Кроме пересмотра позиций.
Вальтерскоттовский роман, а равным образом и то, что пришло ему на смену (а ему на смену пришла эпопея, то есть ничего), имеют тот врожденный порок, что люди и вещи в них насильственно повернуты анфас, меж тем как никакой исторический источник этого фаса не дает и дать не может. В любом нарративе, претендующем на историческое изображение, для отдаленного наблюдателя, каким мы являемся, все действующие лица повернуты в профиль, как черти на иконе, – друг к другу, а не к нам. Они нам себя не объясняют. Они, может, и хотели бы действовать и писать для потомков, хотя бы из тщеславия, но прогнозировать нас – и, соответственно, конструировать в себе объект нашего внимания – они не в состоянии, в частности потому, что любое самосознание (и самоописание) склонно игнорировать очевидные для него вещи. Когда самообъяснение для случайного наблюдателя становится одной из главных функций персонажа, тут-то историзм и заканчивается, а наступает неловкость, отовсюду открытая для иронии Аверченко ("воскликнула она на старинном языке того времени"). Исторический роман конструирует фас эпохи из большей или меньшей суммы ее профилей, а этот метод неизбежно подвержен критике, вне зависимости от ухищрений, с которыми эта работа производится. Не говоря уже о прочем – исторический роман есть разновидность психологического новоевропейского романа, и он заточен изображать то, что понимается под психологией в последние двести-триста лет. Вы уверены, что психология в этом смысле существовала у людей до XVIII века? Как вы, плоть от плоти новоевропейского индивидуализма, пишете о временах родового сознания? о тех, кто имел опыт странствия души в загробном мире? опыт оборотничества? кто, наконец, был связан условиями другого языка, которого вы не знаете или который во всяком случае не является для вас единственным?.. Вон у древних пластических греков, как известно, совести и на грош не было, а вы о них романы пишете, как будто у вас ее тоже нет. Конечно, если считать, что люди во все века действовали под влиянием одних и тех же мыслей и страстей, то можно и о доисторических мальчиках увлекательно писать, но для того, чтобы верить в этот тезис с безмятежностью, надо быть или Вольтером, или Алдановым, то есть в любом случае писателем XVIII века. Гордыня Роланда - не наша гордыня, любовь Тристана - не наша любовь. И не потому, что они могли сильно и красиво, а мы не можем сильно и красиво, а просто вследствие системности: значение любого элемента человеческой духовности мотивировано его соотношением с прочими элементами. В частности, любовь Тристана определяется через соотношение с категориями "церковный брак", "грех", "вассальная верность" и т.п., а наша - через соотношение с категориями "ревность", "привычка", "общие воспоминания", "так было у Ричарда Гира с Джей Ло" и т.п.
Что из этого aperçu вытекает.
Следует иметь дело с той единственной реальностью, которую дает эпоха, – с реальностью жанра. В моем детстве, когда мы ездили на дачу, по дороге была пожарная часть (она потом сгорела): среди сухой травы стояли высокие ржавые ворота в остатках сурика, крепко запертые на замок висячий «Пионер». Вокруг них никакого забора не было. Публика думает, что есть какой-то там богатый и блистающий (или, наоборот, мятежный и темный) мир прошедшего, а литературные формы, выработанные этим миром, – это вот такие ржавые ворота, с которыми церемониться совершенно не обязательно. Публике вольно заблуждаться; плохо, что и историки и переводчики в массе так думают (потому у нас Саллюстий и Аммиан как две капли воды похожи на Светония, а Чосер так подозрительно напоминает Бернса, что мама не различит). Однако жанр – это не ворота, а сам мир, в том единственном виде, который нам доступен. Если интересующая вас эпоха знала лишь жития, аллегорические поэмы и монастырские хроники, не пытайтесь изображать ее вне форм жития, аллегорической поэмы и монастырской хроники. Иначе говоря, на вопрос: «Как возможен исторический роман?» я могу ответить только: исторический роман невозможен. Или, если точнее, – роман возможен лишь для изображения эпох, которые сами располагали этим жанром. Но это будет, конечно, не исторический роман в нынешнем смысле слова.
Да – я предлагаю стилизацию, и в особенности жанровую. Людей, для которых это слово является ругательством, просят не беспокоиться, а остальные помнят о существовании «Капитанской дочки». У нас есть к кому в этом смысле присмотреться – есть Пушкин, есть Достоевский, есть Кузмин и Садовской. Все те эксперименты, которые вы привыкли работать с персонажами, попробуйте с жанром: ставьте его в пиковые обстоятельства и с интересом смотрите, как он себя поведет. Я лишь хотел бы указать на один частный аспект. Проклятие исторического романа – провинциальная архаичность его поэтики. Он все еще оперирует категорией характера; со своими бытописательными претензиями и психологическим инструментарием он застрял где-то в районе письма Энгельса к Маргарет Гаркнес; литература XX века для него еще не начиналась. На том же «Сердце Пармы» это хорошо видно: оно вполне могло быть опубликовано в «Русском богатстве». Разве что фантастику деликатно попросили бы урезать ("В наш век всеобщего просвещения..") - а может, и без этого бы обошлось ("В наш век пристального внимания к народным поверьям.."). И А.И. Иванчин-Писарев хвалил бы этот роман. И Н.Ф. Анненский бы хвалил. Да что там – и Н.К. Михайловский обширную статью о нем бы написал, под названием, скажем, «Письма о пермской правде и российской неправде». С этим жанром уже ничего не произойдет, лучше убить его сразу, пока в нем черви не завелись. Стилизация же ничего не запрещает и ни в чем не ограничивает. Человеку, моделирующему на базе Клари и Виллардуэна еще одну французскую версию IV крестового похода, никто не мешает знать о существовании Пруста и вложить свою осведомленность в текст, если он умеет это делать и знает толк в двуслойном письме. Это, конечно, не то, что «Венцеслав свирепо взмахнул ендовой», для этого вкуса и образованности надо побольше, ну так кто же запрещает над ними работать. Есть отпуска, выходные и общенациональные праздники. Не жалейте времени – на века же работаем.
я конечно много не поняла, но вообще очень инетересная заметка, вызвала у меня целый пучок с позволения сказать, размышлений...
читать дальшеВо время дискуссии о «Сердце Пармы» задавался вопрос: а что собственно, я могу предложить взамен как образец вменяемой исторической прозы.
А ничего не могу. Кроме пересмотра позиций.
Вальтерскоттовский роман, а равным образом и то, что пришло ему на смену (а ему на смену пришла эпопея, то есть ничего), имеют тот врожденный порок, что люди и вещи в них насильственно повернуты анфас, меж тем как никакой исторический источник этого фаса не дает и дать не может. В любом нарративе, претендующем на историческое изображение, для отдаленного наблюдателя, каким мы являемся, все действующие лица повернуты в профиль, как черти на иконе, – друг к другу, а не к нам. Они нам себя не объясняют. Они, может, и хотели бы действовать и писать для потомков, хотя бы из тщеславия, но прогнозировать нас – и, соответственно, конструировать в себе объект нашего внимания – они не в состоянии, в частности потому, что любое самосознание (и самоописание) склонно игнорировать очевидные для него вещи. Когда самообъяснение для случайного наблюдателя становится одной из главных функций персонажа, тут-то историзм и заканчивается, а наступает неловкость, отовсюду открытая для иронии Аверченко ("воскликнула она на старинном языке того времени"). Исторический роман конструирует фас эпохи из большей или меньшей суммы ее профилей, а этот метод неизбежно подвержен критике, вне зависимости от ухищрений, с которыми эта работа производится. Не говоря уже о прочем – исторический роман есть разновидность психологического новоевропейского романа, и он заточен изображать то, что понимается под психологией в последние двести-триста лет. Вы уверены, что психология в этом смысле существовала у людей до XVIII века? Как вы, плоть от плоти новоевропейского индивидуализма, пишете о временах родового сознания? о тех, кто имел опыт странствия души в загробном мире? опыт оборотничества? кто, наконец, был связан условиями другого языка, которого вы не знаете или который во всяком случае не является для вас единственным?.. Вон у древних пластических греков, как известно, совести и на грош не было, а вы о них романы пишете, как будто у вас ее тоже нет. Конечно, если считать, что люди во все века действовали под влиянием одних и тех же мыслей и страстей, то можно и о доисторических мальчиках увлекательно писать, но для того, чтобы верить в этот тезис с безмятежностью, надо быть или Вольтером, или Алдановым, то есть в любом случае писателем XVIII века. Гордыня Роланда - не наша гордыня, любовь Тристана - не наша любовь. И не потому, что они могли сильно и красиво, а мы не можем сильно и красиво, а просто вследствие системности: значение любого элемента человеческой духовности мотивировано его соотношением с прочими элементами. В частности, любовь Тристана определяется через соотношение с категориями "церковный брак", "грех", "вассальная верность" и т.п., а наша - через соотношение с категориями "ревность", "привычка", "общие воспоминания", "так было у Ричарда Гира с Джей Ло" и т.п.
Что из этого aperçu вытекает.
Следует иметь дело с той единственной реальностью, которую дает эпоха, – с реальностью жанра. В моем детстве, когда мы ездили на дачу, по дороге была пожарная часть (она потом сгорела): среди сухой травы стояли высокие ржавые ворота в остатках сурика, крепко запертые на замок висячий «Пионер». Вокруг них никакого забора не было. Публика думает, что есть какой-то там богатый и блистающий (или, наоборот, мятежный и темный) мир прошедшего, а литературные формы, выработанные этим миром, – это вот такие ржавые ворота, с которыми церемониться совершенно не обязательно. Публике вольно заблуждаться; плохо, что и историки и переводчики в массе так думают (потому у нас Саллюстий и Аммиан как две капли воды похожи на Светония, а Чосер так подозрительно напоминает Бернса, что мама не различит). Однако жанр – это не ворота, а сам мир, в том единственном виде, который нам доступен. Если интересующая вас эпоха знала лишь жития, аллегорические поэмы и монастырские хроники, не пытайтесь изображать ее вне форм жития, аллегорической поэмы и монастырской хроники. Иначе говоря, на вопрос: «Как возможен исторический роман?» я могу ответить только: исторический роман невозможен. Или, если точнее, – роман возможен лишь для изображения эпох, которые сами располагали этим жанром. Но это будет, конечно, не исторический роман в нынешнем смысле слова.
Да – я предлагаю стилизацию, и в особенности жанровую. Людей, для которых это слово является ругательством, просят не беспокоиться, а остальные помнят о существовании «Капитанской дочки». У нас есть к кому в этом смысле присмотреться – есть Пушкин, есть Достоевский, есть Кузмин и Садовской. Все те эксперименты, которые вы привыкли работать с персонажами, попробуйте с жанром: ставьте его в пиковые обстоятельства и с интересом смотрите, как он себя поведет. Я лишь хотел бы указать на один частный аспект. Проклятие исторического романа – провинциальная архаичность его поэтики. Он все еще оперирует категорией характера; со своими бытописательными претензиями и психологическим инструментарием он застрял где-то в районе письма Энгельса к Маргарет Гаркнес; литература XX века для него еще не начиналась. На том же «Сердце Пармы» это хорошо видно: оно вполне могло быть опубликовано в «Русском богатстве». Разве что фантастику деликатно попросили бы урезать ("В наш век всеобщего просвещения..") - а может, и без этого бы обошлось ("В наш век пристального внимания к народным поверьям.."). И А.И. Иванчин-Писарев хвалил бы этот роман. И Н.Ф. Анненский бы хвалил. Да что там – и Н.К. Михайловский обширную статью о нем бы написал, под названием, скажем, «Письма о пермской правде и российской неправде». С этим жанром уже ничего не произойдет, лучше убить его сразу, пока в нем черви не завелись. Стилизация же ничего не запрещает и ни в чем не ограничивает. Человеку, моделирующему на базе Клари и Виллардуэна еще одну французскую версию IV крестового похода, никто не мешает знать о существовании Пруста и вложить свою осведомленность в текст, если он умеет это делать и знает толк в двуслойном письме. Это, конечно, не то, что «Венцеслав свирепо взмахнул ендовой», для этого вкуса и образованности надо побольше, ну так кто же запрещает над ними работать. Есть отпуска, выходные и общенациональные праздники. Не жалейте времени – на века же работаем.
я конечно много не поняла, но вообще очень инетересная заметка, вызвала у меня целый пучок с позволения сказать, размышлений...
@темы: Интересности, Книги, Увлечения